Архитектор Дарья Парамонова — о сносе самостроя как поиске национальной идентичности Автор книги «Грибы, мутанты и другие: Архитектура эры Лужкова» рассказала The Village, нужны ли Москве торговые палатки у станций метро

Происходящее важно сознавать как с политической, так и с экономической точки зрения. Когда в нашей стране закончился коммунизм, сменившая его рыночная экономика подразумевала, что человек может разными способами зарабатывать деньги. И сейчас разрушается важная составляющая свободы любой предпринимательской деятельности. В городском пространстве, в столице и особенно в таком городе, как Москва, человеку места не остаётся. Город воспринимается исключительно как пространство для больших важных событий и масштабных проектов, а горожанин становится, прямо скажем, лишним. Так что индивидуальный предприниматель, на котором держится рыночная экономика, видимо, перестаёт вписываться в городскую экономику.

Когда в 1992 году коммерческая деятельность получила абсолютную свободу, каждый стал обладателем права на свободную предпринимательскую деятельность. Она задаёт правильный масштаб — в урбанизме и архитектуре мы называем это human scale, имея в виду проектирование пространств человеческого масштаба. Пространству парада и гигантской площади мы противопоставляем человеческую фигуру — так при попытке создать город для человека в нашем архитектурном дискурсе возникают уже навязшие на зубах велосипеды и фонарики.

Но мы забываем, что пространство должно создаваться в первую очередь вовсе не за счёт скамеечек и пешеходных зон, а за счёт элементарных условий для свободной экономической деятельности человека. Вы же не можете запросто арендовать площадь огромного торгового центра, чтобы продавать там свою продукцию. А ведь это отсутствие того самого human scale, который воспринимают исключительно с эстетической точки зрения, пытаясь возместить его отсутствие велодорожками и прочей дребеденью. Никто не спорит, что понастроенные в девяностые годы павильоны действительно местами уродливы. Но все эти постройки послужили очень важным условием для предпринимательской деятельности. Может быть, следовало правильно расставить эти павильоны, обеспечить возможность предпринимателю размещаться на первых этажах жилых домов — но даже такой, как есть сейчас, ненавистный самострой является важным показателем настоящей свободы человека в рамках рыночной экономики. Её искореняют, с одной стороны, по эстетическим соображениям, а с другой стороны — удобно, когда площадь можно отдать по-настоящему крупной бизнес-акуле.

После первого этапа сноса ларьков у метро властям так и не удалось создать условия для ретейла. Но это и понятно. Представьте, что у вас больной желудок и из-за этого плохой цвет лица, а вам, вместо того чтобы лечить желудок, начинают припудривать нос. В Москве сейчас всё развивается примерно по такой же схеме. Если город не претендует на то, что в нём должны жить люди, а хочет круто смотреться на открытках, то такому городу действительно не нужны никакие киоски и павильоны.

Получается символичный жест. В данном случае, когда сносят киоск, не избавляются от некрасивого объекта, а оскорбляют наше с вами право заниматься внутри города желаемой коммерческой деятельностью — то есть точно такое же право, как, например, ходить по городским улицам. Я, например, выросла в семье, которая занималась распространением печатной продукции: оба моих родителя имели высшее образование и ничуть не стыдились того, чем занимались. Это не считалось чем-то постыдным и тем более тёмным. Благодаря этой деятельности наша семья выжила в трудное время. Получается, что и киоски — полезный элемент, приносящий свою пользу городскому пространству и городской экономике в принципе. У него не менее важные функции, чем у пресловутой велодорожки. 

Мы в очередной раз сносим то, что было построено кем-то до нас, и пытаемся начать жить с очередного понедельника. Если говорить о российской идентичности — она именно в этом

Да, самострои появлялись в своё время как грибы — то есть хаотично, интуитивно, вне всякой стратегической логики. Они возводились там, где это было необходимо предпринимателю, и там, где их расположение было по-настоящему выгодным. Может быть, снести их теперь — эстетически правильное решение, но ведь на месте уродливого павильона появится ещё более уродливый общественный туалет и плитка, а горожане уныло пойдут в какой-нибудь большой супермаркет покупать резиновые огурцы. Приблизительно по такому принципу это и будет работать. А ведь было бы разумнее перенять опыт самостроя, а не игнорировать его.

Уже возникло движение в поддержку «лужковской архитектуры»: многие, в том числе и я, не стесняются защищать то, что всем не нравится. Впрочем, я защищаю это не затем, чтобы всё осталось как было, а потому, что признаю за самостроем право быть нужным там, где он стоит. Для многих снос ларьков стал катастрофой — жителей центра продуктовый ларёк в самострое очень часто буквально спасает. Стоило бы защитить деятельность таких объектов. Мы же зачем-то постоянно скатываемся в модернизм в самом худшем смысле этого слова. От него жизнь не становится лучше. А притворяться идеальными на выстриженных газонах — очередная утопия, в которую мы влезаем совершенно бездумно.

Конечно, в городском пространстве должен проходить процесс унификации — хотя бы затем, чтобы ничего не раздражало. С другой стороны, применять европейский метод в Москве порой нерационально, ведь наша скрупулёзно очищаемая от самостроя архитектура зачастую не представляет никакой исторической ценности. Мы пытаемся восстановить исторический стандарт, но часто восстанавливаем некую современную версию того, как должен выглядеть исторический фасад. Мы в очередной раз сносим то, что было построено кем-то до нас, и пытаемся начать жить с очередного понедельника. Если говорить о российской идентичности — она именно в этом. Мы всё время хотим вернуться к неведомому и неосознаваемому даже нами самими историческому периоду, начиная снова и снова с чистой рубахи — своего рода синдром алкоголика. На самом деле, мы не знаем, что для нас является историей и что из себя представляет то, к чему мы так хотим вернуться. Мы не можем принять, что у города могут быть не очень красивые места, которые при желании можно украсить с помощью простых решений. Самострой так и возникал — в поисках простого решения и контакта с потенциальным клиентом.

Другими словами, к нынешнему сносу самостроя можно отнестись как к продолжению нашей старой доброй традиции разрушать до основания и строить заново. Может быть, благодаря сегодняшней кампании в Москве что-то и появится, но за этим стоит эффект «Диснейленда» — всё картонное, чистенькое и красивенькое, а внутри нет ничего настоящего. Мы можем выстроить себе ещё один псевдоисторический город и наслаждаться своей псевдоисторией, гуляя под псевдоисторическими фонарями вместо того, чтобы просто перенимать исторический опыт. Другими словами, стоило бы прекратить пятиться вперёд и таким образом постоянно смотреть в прошлое. Боязнь современности приводит к тому, что мы, цепляясь за прошлое, тормозим движение вперёд. А пора бы смириться с тем, что всё на свете восстановить нельзя.

В нашем обществе присутствует ностальгия по советской истории, которая так просто нас не покинет. Поэтому сложно себе представить, что мы в одночасье начнём строить современные европейские здания — нам просто сложно. У всех у нас болит: а кем бы были мои предки, если бы пережили 1917 год, а кем были бы мои родители, если бы не погибли в 1937-м, и так далее. Для того чтобы мы перестали играть с историей, должно пройти ещё лет сто пятьдесят, и тогда прошлое по-настоящему сможет остаться в прошлом. Это сродни амнезии, когда мы вроде что-то и помним, но не очень понимаем, что конкретно. Занимаясь сносом самостроев, мы возвращаемся не к конкретному историческому периоду, а к своего рода монстру, набранному из воспоминаний-флешбеков: из них мы лепим исторический образ, симулякр. Причём с одной стороны мы создаём исторического монстра, а с другой — постоянно оглядываемся на Запад. Для прихода к чему-то своему нам нужно всё на свете критически фильтровать, и при этом, критически осмысляя, что-то оставлять в прошлом. Нечто новое сможет родиться на понимании широкого международного контекста вещей, происходивших за 60 лет советской истории, и переосмыслении того, что мы сейчас пытаемся переврать в истории современной.