Все это уже было: Война, стыд и бегство в русской литературе От протопопа Аввакума до Лимонова, от Гоголя до Мамлеева
Как любит повторять Екатерина Михайловна Шульман, исторические параллели — штука бессмысленная и даже опасная. Тем не менее репрессии, стыд, эмиграция, внутренний эскапизм — все это уже было. Мы попросили литературного критика Эдуарда Лукоянова выбрать несколько книг, созвучных новой и невероятно зловещей странице нашей истории, но «по возможности вырваться из цепких лап демона аналогии».
Необходимое предуведомление
Готовя материалы подобные тому, который вы сейчас прочитаете, я крайне редко использую слово «я». Но сегодня мне все же придется использовать это не самое любимое мною местоимение. Этому есть веская причина: на мой сугубо личный взгляд, в нынешней ситуации каждому стоит хотя бы на время начать говорить исключительно за себя, не обобщая и уж тем более не претендуя на универсальную ценность своих слов.
Итак, я вижу, что сейчас многие представители «русской интеллигенции», самого влиятельного из несуществующих классов, всерьез обеспокоены судьбой русской культуры, оказавшейся под угрозой забвения. «Возможны ли после этого Пушкин, Толстой, Достоевский?» — задают они вопрос, на который пытаются найти положительный ответ. Это довольно коварная ловушка, и в нее лучше не попадать, чем попадать.
Во-первых, задающие этот вопрос ожидаемо получают обвинения в бессердечии: как именно сейчас можно всерьез переживать о судьбе какой-то там культуры? Это упреки серьезные, вероятно, справедливые и требующие осмысления. Однако невозможно отрицать, что для значительной части людей культура оказалась такой же базовой ценностью, как человеческая жизнь.
Во-вторых, сама постановка вопроса содержит в себе чрезвычайно раздражающее утверждение о мнимой исключительности русского гения, без которого Вселенная рухнет (нет, не рухнет). Я бы переформулировал вопрос так: «Могли ли Пушкин, Толстой и Достоевский предотвратить гуманистический крах российской нации, который мы сейчас наблюдаем?»
Мой ответ отрицательный, но он стал мне известен не вчера и не позавчера, а в бесконечно далеком 2012 году, когда из школьной программы вычеркнули, например, Варлама Шаламова, автора невероятно страшной прозы об уничтожении человека — не как тела, но как личности.
Когда подобное из обязательного становится во всех смыслах слова необязательным, сама «большая культура» оказывается недееспособна, она не подвергается постоянной пересборке и переосмыслению, она, в конце концов, больше не ставится под сомнение — и так из чего-то действительно ценного превращается в компост из заносчивого бреда с претензией на мессианство. Я глубоко убежден: «Колымские рассказы» были ключом к «Евгению Онегину», солженицынский «Один день» был мостом, соединявшим нашу действительность с эпохой и душой Гончарова. Без подобных ключей и мостов «великая русская литература» сужается до каких-то зависших в пустоте рудиментов: письма Татьяны да сна Обломова.
И наконец, как человеку, отдавшему значительную часть жизни изучению литературы и дискуссиям о ней, мне неприятно видеть, что в текущий момент классические произведения актуализируются самым поверхностным образом: «Это все было в „1984“, а вот это Кафка какой-то или вообще Хармс». И дело даже не в том, что подобные аналогии подозрительны хотя бы своей очевидностью, а в том, что при такой наивной актуализации литература становится не чем-то, что делает человека богаче, она низводится до зеркала, обслуживающего коллективный нарциссический невроз.
Поэтому сегодня я хотел бы посоветовать прочитать или перечитать несколько книг, которые вроде бы созвучны новой и невероятно зловещей странице нашей истории, но по возможности вырваться из цепких лап демона аналогии. Выбранные мной книги далеко не во всех случаях буквально соответствуют заявленным темам: осмыслению войны, репрессий, эмиграции и так далее. И ни в одном из случаев они не дают прямых ответов на тревожащие нас (меня) вопросы. Но зато они дают нечто большее: выход из морального оцепенения — неприятный, даже болезненный, но необходимый. На это подлинная литература, как мне видится, пока еще вполне способна.
Э. Л.
«Я политикой не интересуюсь»
Юрий Домбровский, «Факультет ненужных вещей». 1978
«Заговорили о политике. „Не интересуюсь“. — „Да как же? Вы ведь историю преподавали?“ — „А что мне история? Вот живу, пенсию получаю, а если какая-нибудь власть найдет мое существование излишним — так она сразу меня возьмет и уничтожит“. Вот и весь его разговор».
Персонажи «Факультета ненужных вещей» Юрия Домбровского действительно не интересуются политикой, зато ими очень интересуются агенты Большого террора 1937 года. Главный герой романа, археолог Зыбин, пытается делать свое маленькое дело — искать и бережно хранить артефакты минувших эпох, материальные свидетельства великих культур, в новой реальности ставшие «ненужными вещами». Однако довольно скоро становится очевидным: даже пассивный «бесклассовый гуманист», живущий на окраине империи, рано или поздно пострадает — если не из-за действий (а вернее — бездействия), то из-за самого факта своего существования.
Эпиграфом к роману служит цитата из Карла Маркса: «Новая эра отличается от старой эры главным образом тем, что плеть начинает воображать, будто она гениальна». В измерении книги Домбровского извращенный гений этой самой плети заключается в абсолютной тотальности власти, которая лишь цинично смеется над иллюзиями своих интеллигентных жертв.
Для героя этого многослойного романа все закончится относительно благополучно — в этом сюжет «Факультета» расходится с жизнью его автора, трижды арестованного и в итоге отправленного в Севвостлаг в годы сталинского террора. Ну а своим главным произведением Домбровский подписал себе приговор: вскоре после того, как «Факультет ненужных вещей» вышел в Париже, писателя жестоко избили в центре Москвы, от побоев он скончался. Так по крайней мере гласит наиболее распространенная версия гибели Домбровского. Будет ли она когда-либо подтверждена официально — большой вопрос.
Также читайте:
Александр Блок, дневники 1917–1921 годов. Потрясающий документ гражданской радикализации поэта. («Нет, мы не можем быть „вне политики“, потому что мы предадим этим музыку, которую можно услышать только тогда, когда мы перестанем прятаться от чего бы то ни было. <…> Быть вне политики — тот же гуманизм наизнанку».)
Фазиль Искандер, «Кролики и удавы» (1982). Злая и очень смешная притча о массовом желании сохранить статус-кво в государстве, граждан которых в прямом смысле слова едят власть имущие. («Король не виноват, — закричали кролики с удвоенной энергией, радуясь, что им теперь не надо бунтовать, — да здравствует Король!»)
Эмиграция/релокация/изгнание
Михаил Пришвин, дневники (1905–1954)
В советские и постсоветские годы Михаилом Михайловичем Пришвиным в основном мучили школьников, заставляя писать изложения про зайчиков в лесу. Относительно недавно широкая публика открыла для себя совершенно иного Пришвина — автора дневников и писем, содержание которых может удивить, если не шокировать читателя, ждущего от автора благостной натурфилософской прозы соответствующего отношения к жизни.
На деле личные записи Михаила Михайловича можно читать как инструкцию по выживанию в условиях глубокой внутренней эмиграции. При жизни Пришвин оберегал дневники от посторонних глаз; разговаривая с собой на страницах тетрадей, он полностью отключал внутреннего цензора, свободно размышляя о Троцком, Гитлере, Сталине, — одних этих фамилий в таком контексте было бы достаточно для чекистов, чтобы отправить живого классика на верную смерть в лагерях.
Внутренняя эмиграция Пришвина — полная противоположность эскапизма. Его отшельничество — это деятельное исключение себя из мира, с которым ты не согласен на корневом бытийственном уровне. Для Пришвина родина — сама природа, но не как статичная картинка, а как постоянно меняющийся организм, которому должен соответствовать и человек. Если принять это как истину, то окажется, что, например, научиться водить и ремонтировать грузовик — это тоже сопротивление текущему укладу, а разговор с трактористом Колей даст больше, чем многие великомудрые книги.
В общем, если вы вдруг обнаружили, что вам неуютно в чужой или родной стране, берите пример с Пришвина.
Также читайте:
Юрий Мамлеев, «Московский гамбит» (1985). Полная противоположность мистического пришвинизма: полудокументальный роман об уходе в глухое подполье в условиях тоталитарной Москвы и о том, что из этого вышло.
Андрей Платонов, «Епифанские шлюзы» (1926). Просто повесть о типичной судьбе одного человека, не думавшего, что никогда не вернется на родину.
Чтобы прочитать целиком, купите подписку. Она открывает сразу три издания
месяц
год
Подписка предоставлена Redefine.media. Её можно оплатить российской или иностранной картой. Продлевается автоматически. Вы сможете отписаться в любой момент.
На связи The Village, это платный журнал. Чтобы читать нас, нужна подписка. Купите её, чтобы мы продолжали рассказывать вам эксклюзивные истории. Это не дороже, чем сходить в барбершоп.
The Village — это журнал о городах и жизни вопреки: про искусство, уличную политику, преодоление, травмы, протесты, панк и смелость оставаться собой. Получайте регулярные дайджесты The Village по событиям в Москве, Петербурге, Тбилиси, Ереване, Белграде, Стамбуле и других городах. Читайте наши репортажи, расследования и эксклюзивные свидетельства. Мир — есть все, что имеет место. Мы остаемся в нем с вами.
