Кусок хлеба на рюмке, бабушки, призывающие к тишине на кладбище, занавешенные зеркала и еловые ветки у подъезда — малая часть культуры русской смерти и русских похорон. Всё связанное с этим считается темой, которую не принято обсуждать за столом, а тем более в весёлой компании. Однако на презентации первого журнала о русской смерти в книжном магазине «Циолковский» с трудом уместились все желающие. Три года назад бывшие студенты ВШЭ Сергей Мохов и Сергей Простаков заинтересовались западными Death Studies и основали блог по некросоциологии, а также практикам памяти и изображения смерти в России. В стране не сложилось ни научной школы, ни дисциплины, посвящённой вопросам о процессах гибели человека, поэтому многое пришлось выяснять и исследовать с нуля, а блог перерос в журнал. Поступившие на прошлой неделе в продажу экземпляры первого номера «Археологии русской смерти» уже распроданы.

The Village узнал у издателя и редактора журнала «Археология русской смерти» Сергея Мохова, откуда у него появился интерес к похоронам и кладбищам и каково поднимать в России тему смерти.

 

 

Тщеславие

 «Археологию русской смерти» мы делаем вместе с Сергеем Простаковым, с которым мы знакомы уже девять лет. Объединило нас неудовлетворённое самолюбие: мы распознали один в другом тщеславного идиота, готового другому идиоту всегда сказать: «Серёжа, ты очень талантливый!» В 2006 году Простаков только приехал в Москву и оставался провинциалом, а я уже считался протохипстером. Мы с Серёжей были из разных миров, хотя поступили на один и тот же первый курс факультета прикладной политологии ВШЭ. Это была эпоха до появления «ВКонтакте», и я сделал форум первокурсников, где обсуждались книжки и фильмы, выкладывались стихи и картины. Когда в конце учебного года ко мне подошёл Сергей со словами: «Я видел ваши картины и думаю, что вы любите Шагала и Пикассо», — я понял, что с ним есть о чём поговорить.

Как-то летом мы оба находились в мучительной прокрастинации. Все однокурсники куда-то ездили, что-то делали, а от нас, как казалось, толку никакого. Мы тогда примерно в одно и то же время прочитали Бердяева, Франка и других русских религиозных философов. Обсудив впечатления, решили создать проект «Русский клуб». Внутри проекта была идея того, чтобы сделать что-то вроде кружка любителей русской культуры. В моём представлении наша организация была лучшим воплощением национально-интеллектуальной традиции. Например, как нации создавались в Европе: там собирались интеллектуалы и придумывали всю национальную историю. Мы тоже захотели обсуждать важные проблемы на круглых столах и занялись этим очень успешно. Наши мероприятия собирали по сто и больше человек.

Мы постоянно нащупывали тренды и что-то создавали. В 2012 году, например, появилась «Экзистенциальная Россия», а у нас в квартире рисовали футболки «Боль и пустота». «Археология русской смерти» — наш четвёртый проект. Повсюду пустые ниши, и у нас никогда не было ощущения, что мы какую-то конкретную из них занимаем. Есть куча вещей, которые мы улавливали за полгода до того, как они становились трендом. Приходишь куда-то, слышишь от малознакомых людей фразу из мема: «Жизнь — боль», — а потом вспоминаешь, откуда это началось, и понимаешь, что то, что ты делаешь, создаёт для других смыслы. То внимание, которое сейчас привлёк наш журнал, показывает интерес огромной части людей к теме мортальности. Мы стоим на том, что наконец-то какие-то границы для российской академической культуры начинают раздвигаться.

 

 

Death Studies

Я кладбища любил с самого детства. Это же вполне естественная тяга к мортальным вещам — она есть у всех, но настолько людьми табуируется, что признаться в интересе стыдно. Мой отец погиб, когда мне было десять лет. И когда мне об этом сказали, я не знал, как отреагировать. Чего от меня ждали? А когда приехали на кладбище и случился первый опыт столкновения со смертью, у меня появилось любопытство. Для меня кладбище — это процесс посещения. Я любил сельские кладбища, в деревне у бабушки всегда ползал по ним. А Сергей вырос на окраине деревни в двухстах метрах от кладбища и всё детство тоже там провёл. Овраг, кости вымывало, пятилетние дети их находили и играли бедренными костями. Никогда не было табуированности темы кладбища у него — только покойников он не любит.

Люди рисуют свастики на стенах не потому, что им нравится фашизм, а потому, что из-за запрета этот акт приобретает сакральный смысл. За счёт табуированности тема смерти меня и притягивала. Как-то мы вместе с Сергеем смотрели программу «Следствие ведут экстрасенсы», в которой участники устанавливали на могилах причину смерти, и решили сходить на Ваганьковское кладбище после новогодних праздников. Там мы обсуждали восприятие могил у разных наций. Например, во Франции на кладбище своим себя не чувствуешь: там не наши покойники — а здесь свои, потому что контекст их жизни можно воспроизвести. Мы как-то увидели могилу 1997 года. Типичный браток: руки в брюки, в кожаной куртке, на заднем фоне машина, крутой — вся атрибутивность того, каким бандитом он был. Это типичная репрезентация сообщества. Мол, наш браток.

 

Некоторые люди приходят на кладбище просто посмотреть — это тоже один из вариантов взаимодействия с покойниками 

 

Однажды, гуляя по Даниловскому кладбищу, я высказал идею, что было бы отлично создать блог и в нём собирать информацию о кладбищах. Тема совершенно неразработанная, копать можно бесконечно. Например, могилы знаменитостей на Ваганьковом — те же памятники. Я начал искать статьи и читать, хотя материала всегда было очень мало. Пользовался поиском, и первой мне выпала Аня Соколова, которая по теме кладбищ и мортальности защищала диссертацию, потом читал замечательный текст Ольги Бредниковой «Прогулки по кладбищу». Сложно провести чёткую границу темы смерти в гуманитарных науках, но какие-то исследования найти можно. Сейчас я читаю англоязычные работы.

Я поступил в аспирантуру и, можно сказать, занимаюсь советской похоронкой. Считается, что захоронения и процесс похорон устанавливают рамки между скорбящими и всеми остальными — по твоему отношению к похоронам того или иного человека можно понять, «с нами» ты или «не с нами». Как было с убийством Немцова? Ты либо говоришь: «Ура, пятую колонну застрелили!» — либо говоришь, что это отвратительно и ужасно. Смерть вообще всегда разграничивает людей.

 

 

Центр силы

Недавно директор похоронного агентства рассказал историю о деде, у которого умерла жена. Дед выбирает гроб и спрашивает: «А какие у вас самые лучшие?» А у самого — скромненькая «однушка» в хрущёвке. Ему показывают гробы стоимостью по 3–5 тысяч рублей. Он просит получше. Предлагают другие, по 20–30 тысяч рублей. Дед всё возмущается, мол, зачем ерунду какую-то показываете. Переворачивает страницы в каталоге дальше, а на последней — президентский гроб, который стоит 420 тысяч рублей. Дед уточняет: «Это ведь точно самый лучший гроб? Если так — беру!» Достаёт наличные, отсчитывает 420 тысяч рублей, а после выдаёт сакраментальную фразу: «Бабка просила похоронить как царицу». Выходит, они всю жизнь копили на это. В контексте нищенского существования похороны остаются для большинства людей последним способом показать, что ты хоть как-то что-то в жизни сделал.

Похороны сильно трансформировались, исключив тело из обряда. Отныне это не ритуал и не обряд. Городские похороны — это уже индивидуализированный акт, боль и травма каждой отдельной семьи. Тело из этого процесса вычтено, с ним ничего не делают — даже крышку гроба не открывают. Мы что-то проговариваем — кем был человек, как он был важен для нас, — но больше ничего. Однако элементы ритуала просачиваются: важно, например, во что человека одели. Кстати, сюда, на Даниловское кладбище, народ идёт просить Матронушку. Только идут просить на пустую могилу — Матроны там уже никакой нет, осталось так называемое «место обретения мощей». Люди вон спутники запускают за пределы Солнечной системы, а тут песком с могилы обтираются.

Некоторые люди приходят на кладбище просто посмотреть — это тоже один из вариантов взаимодействия с покойниками. У кого-то есть свои любимые могилы. Или, например, ходят давно к своим родственникам и всё про всех знают: кто к кому сколько раз в год приезжает, кто за кем ухаживает, те были в этом году на Пасху, эти не были. В советское время все практики перемешались, ведь изначально на Пасху на кладбище по всем церковным положениям ходить запрещено. А сегодня это как праздник, люди съезжаются друг к другу. Приходит Марья Петровна на Пасху к своим на кладбище и смотрит: «А вот у Клавдии Ивановны внук не приехал, он и в прошлый год не приезжал». Жители поддерживают связь друг с другом через землю, да и с самой землёй — это сохраняется как подобие деревенского социума. Раньше были коллективные работы, праздники, но их давно нет. Кладбище — это место, где преодолевается коллективная атомизация, последний центр магнетизма в России. Это место памяти, где собираются разные смыслы и где есть над чем подумать.

 

Фотографии: Яся Фогельгардт