Пепперштейн: «Перед моей выставкой не стоит нюхать говно» Известный художник — о Путине, снах и москвафобии

— Раньше вы говорили, что ненавидите Москву...

— Это странным образом изменилось, и я снова ее полюбил. В детстве я обожал Москву, и это продолжалось до года 1997–1998-го. Когда начались активные лужковские преобразования, я стал ее ненавидеть.

Я даже написал сценарий для фильма Лошака «Москвафобия». Он о человеке, который находится в критический ситуации и приходит на Курский вокзал без багажа с пистолетом в кармане. Он садится в поезд, приезжает в Крым и явно после чего-то чудовищного, связанного с Москвой, пытается прийти в себя. Но Москва его не отпускает и снится ему в виде детской коляски, наполненной нефтью, которая катается по разным коридорам, навевая воспоминания об эйзенштейновской коляске. И оттуда, из булькающей нефти, доносится ангельский или девичий голос, который пропевает: «Я Москва, я везде, из меня нет выхода». Так что москвафобия, как и любая фобия, предполагает тотальную структуру.

Но сейчас все изменилось. Неожиданно для себя я осел в Москве и уже три года постоянно здесь живу. Полюбил город за то, что здесь много прекрасных людей и друзей. После ссоры России с Западом и объявления санкций с Москвы слетела напыщенность, появилась некая приятная, ласкающая душу растерянность. Мне снова стало приятно здесь находиться.

— Вы много критиковали Лужкова, а как вам Собянин?

— Я рад, что он не вызывает у меня острых эмоций. Да, дикий, вытаращенный бред с московской плиткой может обратить на себя внимание, но все-таки Собянин — персонаж фоновый. Не могу сказать, что мне нравилось ненавидеть Юрия Михайловича Лужкова, я вообще не фанат того, чтобы кого-то ненавидеть. Скорее, я был жертвой собственных злых чувств. И меня отпустило, когда этот человек ушел на пенсию. Идеально, когда ты никого не ненавидишь.

— Сейчас так?

— Вроде бы да. Разве что ненавижу Цукерберга.

— Почему?

— Не знаю, он запрещает секс. Раньше тоталитарные принципы воплощались для меня в образе Лужкова, а сейчас — в Цукерберге.

— Какими матерными словами вы бы его обозвали?

— Сука, ****** [проклятая] ***** [шлюха]. Разорвать на *** [на хрен] и прочее.

— Какие у вас любимые матерные слова?

— Я все люблю. Это сакральные слова, и невозможно обидеть какое-нибудь из них. Тем более их всего три (на самом деле четыре. — Прим. ред.). Они связаны с жизнепорождением и охранением, как их можно не любить? Мне кажется, каждый честный религиозный человек их обожает.

— В свое время вы записывали рэп. Сами слушаете его?

— Я соблюдаю принцип случайности. Либо слушаю то, что у водителя, который меня везет в такси, либо то, что ставят послушать друзья. Конечно, мне нравится жанр клипов. Машина — это тоже клип. Когда ты в машине, ты сам находишься в клипе и дополнительно смотреть ничего не надо. А дома, жопой на диване, лучше с клипом, конечно.

Мне очень нравится Фараон. Я вообще люблю такой глэм-панковский рэп, а мачо-линию в рэпе не люблю. Смотришь на эти разборки самцов и действительно хочешь, чтобы в мире остались только морские фаллосы. Не криминализированный, честный, брутальный самец с гражданской позицией внушает мне подозрения. Меня тошнит от таких. Меня смущает и вызывает максимальное подозрение благонамеренность в грубой оболочке.

Мне очень нравится клип на песню «Дико, например»: XVIII век, декаданс и сам Фараон такой бледненький, худенький. «Мы торчали, например. В нас кидали, например». Также могу выделить Фейса: «Ты жуешь мой *** [член], как будто бургер». Но второй период его творчества мне совершенно не нравится.

И, конечно, мне нравится новое творчество Филиппа Бедросовича Киркорова. Он теперь мой главный кумир. Не ожидал я, конечно, от себя такого. Но дело не во мне, дело в нем. С ним произошла волшебная трансформация, которая является самым важным событием для российской культуры за последние годы. Наша культура обладает несметными сокровищами в виде попсы, шансона, и сейчас она начала осознавать себя в качестве амбивалентного сокровища.

Кстати, сейчас я очень увлечен женскими детективами и прочитал их целый мешок: Устинова, Полякова, Маринина. Только не надо брать детективы типа Донцовой с юмористической линией.

— Как можно подготовиться к вашей выставке?

— Пост, молитва. Ведь искусство, как религия, должна успокаивать и исцелять душу.

Перед моей выставкой желательно много исключить из своей жизни. Или немного. Но хотя бы что-нибудь. Например, не нюхать какое-то время цветы. Или не нюхать говно. Все индивидуально.

— Почему современные художники пишут такие заумные тексты к своим работам, при этом часто в них довольно мало смысла?

— Я и сам так иногда поступал. Особенно это имело смысл в давние годы, когда мы начали деятельность в качестве группы «Инспекция „Медицинская герменевтика“». Мы писали много текстов намеренно усложненным философским или квазифилософским языком, параллельно изобретая множество терминов. Для нас было важно автоматизировать свой язык и круг слов, которым мы пользуемся, сделать его непроницаемым для непосвященного зрителя.

Но сейчас, когда я читаю подобные тексты, вижу, что они ничего нового не изобретают. Просто берут уже готовый язык из теоретического дискурса, обязательного для современного искусства. Он у меня не вызывает никакой симпатии или интереса. Для меня в нем нет непонятного — наоборот, он суперпрозрачный. Это как сектантское обязательство человека из клуба под названием «современное искусство». Он делает это, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к клубу и размежеваться с теми, кто к нему не относится. Отвратительная стратегия.

— Откуда вы получаете информацию?

— Как светский человек старого типа, из разговоров моих знакомых. Меня не пугает, что я могу что-то пропустить. Я стараюсь не формировать запрос и в этом смысле радикально отличаюсь от пользователя интернета. Телезритель — это вальяжный барственный созерцатель, который не выбирает, что ему показывают, но он свободен в области анализа или иронизировании. А интернет-пользователь не может анализировать и иронизировать, потому что он же сам попросил то, что хотел, сам нарвался на это. Это гораздо менее привилегированная ситуация, менее божественная. Человек становится рабом своего запроса. Ведь самое главное приходит к человеку, когда он не знает, что ему нужно, а высшие таинственные силы решают, что ему подогнать.

— Вы раньше говорили, что искусство должно бороться с интернетом…

— Не помню, чтобы я такое говорил. Это из разряда дебилистических высказываний, которые я время от времени себе позволяю. Конечно, и так понятно всем, что интернет — это зло, но мое высказывание все равно довольно дебилистическое, хотя именно в этом его кайф.

— В этом плане круче фраза «Интернет — это плохо, а ядерное оружие — это хорошо».

— Да, но здесь важен элемент рисунка. Это не то высказывание, за которое человек хочет нести ответственность, а это все-таки эстетическое высказывание. На него можно медитировать, но полемизировать с ним я бы не стал — это бессмысленно. Оно как картина. Это относится ко всему моему творчеству. Говорить мне: «Нет, ты неправ» — немного странно. Если прикольно, можно зависнуть. Если нет, просто игнорировать. Но, может, я и неправ.

— Как вы относитесь к телеграм-каналу «Ты сегодня такой Пепперштейн»?

— Я, как правило, не слежу за этим телеграм-каналом, равно как и ни за каким другим телеграм-каналом, но зато общаюсь с создателем этого канала Яной Сидр, которая это все придумала и осуществляет. Я не знаю, зачем она это делает. Мне это кажется полным абсурдизмом, и поэтому я время от времени уговариваю Яну бросить это бессмысленное предприятие и целиком отдаться философии и музыке.

— Так совпало.

— Да, это счастливый кейс, когда внутримозговая игра совпадает с реальностью. Чувствуется, что он захвачен своей игрой и ему нравится. А вот Ельцину не нравилось, чувствовалось, что он страдает, что ему не нравится. Он был как китайский император, потому что все китайские императоры называли себя несчастнейшими людьми в Поднебесной и рыдали о том, что им досталась такая несчастная судьба. Поэтому Ельцин бухал и испытывал проблемы с сердцем. Он в некотором смысле был китайским героем. А Путин — скандинавский герой и дико прется от всего, что происходит. В том числе от трудностей и сложностей, от мистического одиночества, в котором он пребывает.

— Какие сны вам снятся?

— Любые. Иногда мучительные, иногда просыпаюсь в слезах, иногда сам себя бужу смехом во сне.

— Какие любимые?

— Сегодня мне снилось море. Раньше я не мыслил свою жизнь без моря, а сейчас несколько лет живу почему-то без него. Меня самого это поражает, но потеря компенсируется в сновидениях, потому что почти каждую в ночь в разных совершенно сновидениях я оказываюсь у моря. И очень часто во сне от меня что-то ускользает. Я как Алиса в Зазеркалье, которая пыталась достать яйцо, а оно от нее ускользало. Около моря мне хочется поплыть, но кто-то меня постоянно отвлекает, хочет со мной поговорить, и мне не удается поплавать. Возникает чувство изумления: «Как же так, я уже какое-то время нахожусь у моря и до сих пор еще не поплавал. Неужели это правда?» А потом я думаю: «А это вообще, случайно, не сон ли?» После этого всегда происходит серия впечатлений, которая убеждает меня, что это не сон. И каждый раз я думаю, что точно это реальность, я абсолютно уверен в этом. Потом просыпаюсь и думаю: «***** [черт], ***** же ж в рот, все-таки сон».

Но иногда мне все-таки удается заплыть в море. Вот сегодня я заплывал. Не мощно, как хотелось бы, но хотя бы как-то.