Димитрис Папаиоанну: «Зритель не должен понимать мои идеи» Театральный режиссер — об экзистенциальной тьме, границах творчества и сходстве России и Греции

14 декабря в московском Театре наций закрыли фестиваль NET («Новый европейский театр») показом спектакля Димитриса Папаиоанну «Великий укротитель», билеты на который раскупили в первые же часы онлайн-продажи. В России Папаиоанну не в первый раз: в 2013 году Кирилл Серебренников привозил его спектакль на фестиваль «Территория». Широкой публике Папаиоанну больше известен как художник-постановщик церемонии открытия Олимпийских игр в Афинах в 2004 году. Его спектакли радикальны даже по меркам постдраматического театра и, скорее, напоминают современное искусство на сцене.

The Village встретился с греческим режиссером, чтобы обсудить границы творчества, взаимосвязь цензуры и государственной поддержки и общую у греческой и русской культур экзистенциальную тьму.

— Вы вообще никогда не используете текст в своих работах?

— Это правда, я долгое время работал хореографом в сотрудничестве с одним греческим режиссером и имел возможность наблюдать за тем, как он работает с текстом. Примерно тогда я понял, что у меня такого таланта нет.

— В таком случае знанием какого контекста должен обладать зритель, чтобы понимать ваши работы?

— Зрители не должны понимать мои работы — они должны интерпретировать их. Что может являться обязательным знанием для того, кто любит искусство и для кого увлечение искусством — способ развиваться? Я стараюсь и надеюсь, что у меня получается делать шоу, у которого есть разные уровни коммуникации, и есть такие, в которых не нужно знать, чтобы наслаждаться. У одного человека есть желание глубже проинтерпретировать, у другого нет, но оба получат удовольствие.

— Ваша миссия — увлечь людей процессом интерпретации?

— Нет, миссия — сильное слово. Я стараюсь создавать настолько хорошо, насколько я могу, прежде чем умру. И я люблю искусство, я наделен некоторыми способностями, связанными с искусством, могу рисовать, могу двигаться. Моя задача — извлечь максимум из этого, это и есть моя миссия, это личная вещь. И я люблю искусство, которое очаровывает и помогает мне расти и взрослеть, одухотворяться. Я надеюсь, что мои творения приносят удовольствие и развивают зрителя, который выбрал увидеть их. Я ничему не хочу научить, у искусства просто нет такой задачи. То, что делает другой художник со мной, открывает в моем восприятии пространства, о существовании которых я не предполагал.

— Вы художник, работающий с образами, режиссер, хореограф, но в то же время вы перформер и принимаете участие в своих шоу, как в «Первичной материи»?

(Primal Matter показывался в Москве в 2013 году на фестивале «Территория» по приглашению Кирилла Серебренникова. — Прим. ред.)

— «Первичная материя» была суицидальным перформансом. Я был слишком стар для этой задачи. (Смеется.)

— Я видела 17-минутный ролик, который есть в вашем канале на Vimeo — это действительно мощно!

— Да, это было экстремально изнурительно!

— Почему вы тогда не делегируете эту роль актеру, перформеру, почему вам лично важно присутствие на сцене?

— «Первичная материя» — это очень личная вещь, и она представляла собой большой риск в плане театрального производства, я хотел взять на себя персонально этот риск. Было увлекательно делать это, несмотря на то что это было физически невыносимо. И тут для меня нет противоречия. Это было создано мной исходя из того, что я могу сделать.

— Для вас был необходим опыт нахождения по обе стороны процесса: руководить и подчиняться?

— Да, верно.

— Если мы рассматриваем театр как инструмент социальной критики, то, по вашему мнению, существуют этические границы, ограничивающие власть автора? И связываете ли вы стремление удивить с нащупыванием этих границ?

— Не думаю, что границы нужны. Скорее, обществу нужны художники, абсолютно свободные делать что угодно и готовые к оценке со стороны.

— К оценке?

— Да, думаю, нам не нужны художники, для которых есть религиозные или этические табу, нам нужны художники смелые и готовые получить оценку за свои действия сначала от нашего поколения, потом еще от трех после нас, и, возможно, четвертое увидит в них гениев. Ни для кого нет пользы от такого рода границ, если ты занимаешься искусством, границы индивидуальны: один художник провоцирует скандал, чтобы стать знаменитым, другой — чтобы выразить что-то, что еще не было выражено. Второе — это то, в чем отчаянно нуждается общество. Представьте себе, что у нас есть разрешение на то, чтобы создать стул только с четырьмя ножками.

— Красивая метафора!

— Как вы думаете, возможно ли для государства поддерживать театр, не цензурируя его?

— Возможно. И именно такой опыт был у меня в Греции. Разумеется, искусство может служить пропагандой, как мы знаем из истории. Гении Ренессанса творили под крылом Церкви, выражая религиозные интересы. Такая ситуация тоже может создать великое искусство. И все-таки как замечательно, когда правительство щедро спонсирует институции, которые его критикуют. Почему нет? Мне кажется, мы уже на таком этапе.

Американские политики (Обама, например) и стендап-комики выработали толерантность к насмешке. Потому что есть понимание, что если есть критика, то общество живое. Поэтому я думаю, что это возможно, что государство поддерживает антиправительственное искусство — это был бы с его стороны разумный, выгодный ход.

— Нам определенно не хватает этого в России.

— Соглашусь, так как немного осведомлен о случае с Кириллом.

— Интересно, что греческая культура в России хорошо проявлена. Новая волна греческого кинематографа, Теодорос Терзопулос поставил третий спектакль в России, вы приглашены в третий раз за последние пять лет…

— Теодор Курентзис, гениальный дирижер, которого радушно приняла Россия!

— Конечно! Курентзис, который возглавляет театр имени Чайковского в Перми! Интересно, а в Греции знают о русском театре и кино?

— Театр? Только классические произведения. Кажется, к нам не приезжают особо режиссеры. В «Онассис-центр» приезжал Константин Богомолов с «Бесами», но я не имел возможности увидеть. Про фильмы не знаю — я старомоден. Есть ли что-то позднее Сокурова, о чем я должен знать? Разумеется, есть огромное восхищение Тарковским.

— Я чувствую какую-то мистическую связь между русским и греческим наследием.

— Это связано с экзистенциальной тьмой, успешно проявленной в русском искусстве и являющейся важной частью греческой души. Даже если мы купаемся в свете и вся наша культура сияет, это происходит от осознания тьмы и меланхолии — это чувство и есть то, что связывает русскую душу и греческую Психею.

— Когда вы даете интервью о своей работе, вы не боитесь создать неверный образ?

— Я всегда боюсь только одного: неправильной интерпретации или расшифровки моих слов. Меня увлекает возможность художника создать свою вселенную, но я считаю, что не стоит слишком много говорить о содержании работ. «Что „Малхолланд Драйв“ значит для Дэвида Линча?» — нам не нужно этого знать. (Смеется.)

— То есть образ не может быть переведен в текст?

— Конечно! Как сказала Пина Бауш: «Мы танцуем потому, что мы не можем говорить об этом».