Чукотский автономный округ — крайний северо-восточный субъект Российской Федерации с экстремальными климатическими условиями. Зима здесь  длится почти круглый год, а большая часть территории региона покрыта вечной мерзлотой. Кроме того, на Чукотке почти не встретишь людей: по данным на 2016 год, плотность населения округа составила всего 0,07 человека на один квадратный километр.

Зато фауна Чукотки достаточно разнообразна: здесь водится более 400 видов рыб, 200 разновидностей пернатых, а некоторые виды местных млекопитающих занесены в Красную книгу — это, например, белые медведи, моржи, синие киты и нарвалы. Все они охраняются в заповедных зонах, а их популяции на особом счету у полярных биологов, которые проводят годы среди диких животных во благо науки, невзирая на суровый климат и отсутствие элементарных удобств.

The Village познакомился с чукотским биологом Анатолием Кочневым, который уже 33 года живёт на Крайнем Севере. В молодости он два года провёл в одиночестве на необитаемом острове, наблюдая за моржами, и с тех пор каждый год от трёх до восьми месяцев ведёт наблюдения в отдалённых районах Чукотского моря. Десять лет наш герой жил и работал на острове Врангеля, а в последние 13 лет его полевой лагерь расположен на необитаемом островке Колючин. У Анатолия есть жена и пятилетняя дочка — каждый вечер он рассказывает ей чукотские народные сказки. А нам биолог рассказал об опасностях Крайнего Севера и дружбе с белыми медведями, а также о том, как не сойти с ума, работая в полном одиночестве.

Иллюстрации

олеся щукина

 

О выборе профессии

 Меня зовут Анатолий Кочнев, мне 52 года, из них 33 я полярник. Родился и вырос в Иркутске, часто ездил на Байкал — мне там нравилось. Но сейчас, увы, в родных местах бываю редко.

Как спел в своё время Андрей Макаревич, «Это было так давно, что и вспомнить мудрено», но, сколько себя помню, всегда стремился к морю. Любил и сейчас люблю писателя Жюля Верна, рассказы про экспедиции и другие книжки о морских приключениях. 

Мой отец — полевой геолог. Благодаря ему я поехал в свою первую экспедицию, когда мне только стукнуло 13 лет. Там меня назначили поваром в полевую кухню — это была моя первая настоящая работа, между прочим. Помню, мы отправились в длительную экспедицию в тайгу к северу от Байкала, на реку Витим, в район Бодайбо. Место мне приглянулось, и начиная с седьмого класса до самого конца школы я каждое лето ездил туда. Только один год по недоразумению пропустил.

Отец-геолог, конечно, хотел, чтобы я пошёл по его стопам. Но неживая субстанция меня всегда интересовала куда меньше, чем живая природа: за ней-то я с превеликим удовольствием наблюдал. Помню, взрослые геологи уходили по своим делам, а я сидел, чистя картошку около палатки, и всё слушал, как где-то в сплошных таёжных зарослях что-то трещит, пищит, щебечет — но ничего разглядеть не удавалось, не в пример чукотской тундре, открытой взгляду.

Конечно, сильно тоскую по всем родным местам — каждый раз, возвращаясь домой, стараюсь улучить времечко и добраться хотя бы до Листвянки. Там, на южной оконечности озера, ещё в 70-е годы власти организовали вдоль Байкала туристическую зону, и мы всей семьёй её не раз проходили. Сколько воспоминаний с этим связано!

На первом курсе я, вдохновившись озёрной фауной, ходил в Институт биологии при Иркутском государственном университете, пытался заняться байкальской жизнью. Но потом обнаружил, что Байкал сам по себе чрезвычайно скромен — в солёной воде жизнь богаче и разнообразнее, чем в озёрной. И я, впечатлившись фотографиями морской живности, решил, что мне необходимо ехать к настоящему морю. Хотя сам Байкал многие местные так и зовут — море. 

Всё мне благоволило, всё складывалось удачно. Учёные из Тихоокеанского института рыбного хозяйства начали подыскивать студентов-практикантов на пару месяцев работ в рыбинспекции. С моего курса поехала только одна студентка, а со старших курсов — всего двое ребят. И то — они отправились к морским котикам на Командорские острова, это места с налаженным бытом.
А мне предложили либо заняться на Чукотке убитыми китами, либо поехать на необитаемый остров недалеко от полуострова наблюдать за моржами. Я тогда решил, что налюбоваться китами ещё успею, а вся работа с ними в итоге сведётся к тому, чтобы измерять и потрошить дохлых животных. Радости мало — и довольно грустная перспектива. Другое дело — жить на лежбище среди живых моржей. 

На Чукотке в одну сторону — море до горизонта, фонтаны китов и моржи, а в другую — бескрайняя тундра с брачными танцами журавлей, песцами и лисами. Увидев всё это в первый раз, трудно выразить всю полноту чувств. Похоже на то, как женщина открывается мужчине, ничего не пряча и ничего не скрывая, — так же тундра и море открылись мне 19-летнему.

О необитаемом острове

В 19 лет я попал на тихоокеанский остров Аракамчечен. Он маленький — всего 50 километров в окружности, расположен к югу от Берингова пролива. В прошлом по ранней весне и ещё не стаявшему льду оленеводы регулярно сгоняли туда оленей, а в остальном остров был абсолютно необитаем. Не считая, правда, визитов одного старика, жившего в посёлке через пролив и владевшего стареньким домом километрах в 15 от избушки, в которой должны были жить я и мой начальник.

Я и мой научный руководитель прибыли на Аракамчечен вдвоём — чукотские морские зверобои отвезли нас на своей лодке. Перед нами стояла простая задача: понять, какую полезную информацию о моржах и их популяции можно получить, ежедневно наблюдая за ними. Мы пересчитывали зверей, исправно оценивали их пол и возраст, пытались усовершенствовать уже известные методики их изучения и разработать новые способы получения информации. Ещё я себе придумал дополнительное занятие — детально наблюдать за поведением моржей и отмечать особенности, а потом по результатам исследования написать диплом. Например, я пытался разобраться во взаимоотношениях моржей, их иерархии, согласно которой они распределяют между собой места на лежбище. Мне были интересны их повадки, драки, игры, взаимоотношения моржей с окружающими животными — в частности, с птицами. Кое-какие полученные тогда знания я до сих пор считаю своими маленькими личными открытиями. Пару дней назад у этих открытий даже появилась надежда на вторую жизнь: мы с коллегами из Санкт-Петербурга решили написать для одного зарубежного издания статью «Игра или добыча?» об охоте моржей на птиц. Так вот, ещё тогда, в 1983 году, я решил полюбопытствовать по этому поводу. 

Однажды я участвовал в международной экспедиции. Приехали британцы с BBC, стали расспрашивать меня о моржах. Я им объяснил: раньше считалось, что у моржей почти нет врагов, кроме косаток. И лишь недавно стало ясно, что на моржей активно охотятся и белые медведи. Я был одним из первых биологов, которые это установили. С латыни слово «морж» переводится как «тот, кто ходит на зубах», odobenus. Объясняю журналистам: морж своими клыками помогает себе передвигаться по мёрзлой земле и льду — за счёт мощной шеи и мощных ласт. А девушка-журналистка — такая молоденькая, симпатичная — сидит напротив меня, мнётся, слушает и вдруг, багровея, выпаливает: «Есть у русских такое выражение — „Моржовый ***“. Оно правдивое?» Смеюсь, говорю, что да. Что тут скажешь, этот орган — действительно самое примечательное отличие, а самая большая кость у моржа действительно в половом члене, которая даже больше, чем аналогичная у кита. Конечно, у многих морских млекопитающих есть такие косточки, но у моржа кость пениса — это просто, прошу прощения, дубина.

 

Как женщина открывается мужчине, ничего не пряча и ничего не скрывая, так же тундра и море открылись мне 19-летнему

 

Об одиночестве

 

Спустя две недели после начала исследований мой руководитель спешно уехал с острова по срочным научным делам. Ко мне должны были прислать кого-нибудь ему на смену: молодого студента не собирались оставлять одного на необитаемом острове. Но шли дни, проходила неделя за неделей, а ко мне никто не спешил. Так что в итоге я два с половиной месяца прожил один, и мне это чрезвычайно понравилось. С тех пор я и предпочитаю работать в одиночку. Подобное самоощущение приходит постепенно, не сразу — я привыкал со времён школы, когда в геологических экспедициях меня оставляли одного в лагере варить пшёнку. Так что я был подготовлен к своей полярной робинзонаде. Печка есть, крыша есть, летом не слишком холодно. Кроме того, изначально мой руководитель договорился с местными чукотскими охотниками о том, чтобы они заезжали ко мне раз в месяц и привозили хлеб. Но они приехали только один раз и больше к моей избушке не приближались. Издалека я несколько раз видел их вельбот. Зато моржи, евражки (они же суслики), птички какие хочешь — всё рядом. Красотища!

Мне некогда было скучать по людям. Я постоянно был занят: то ставил сеть, чтобы была рыба на обед, то делал зарисовки повадок моржей, то наблюдал за евражками. Оружия никакого не держал — да я и медведя за всё время на острове так ни разу и не увидел. Еды полно: рыбные консервы, тушёнка, макароны, мука, сливочное масло. Правда, без масла я быстро остался — его отыскали и съели евражки. Я, дурак, чтобы масло не испортилось, спрятал его в снежник, а они, гады, нашли и обгрызли весь кусок до крошечной кочерыжки. С тех пор я начал воевать с грызунами и гонять их от дома прочь, чтобы неповадно было. Подсолнечного масла у меня оказалось маловато, чтобы восполнить потерю, и под конец я жарил рыбу на нерпичьем жире, который мне оставили чукчи во время своего единственного визита. В остальном с провизией проблем не было.
В сети часто попадались утки. Рыбы было немного, зато уток — хоть объешься.
Ну я их тут же ощипывал — и в суп. Так что даже тушёнка в 40 с лишним банок у меня к концу сезона вся осталась нетронутой. Я благополучно просуществовал на самообеспечении. 

Летняя кухня была пристроена к моей избушке-двухметровке (их называют «балок»), где я и готовил на паяльной лампе — треноге с впаянной в маленькую плитку трубой и лампой, работающей на бензине. С топливом была проблема: в посёлке не нашлось ёмкостей, в которые можно было заливать солярку и завозить на остров, канистры были в дефиците. Так что мы набрали старых огнетушителей, почистили их и использовали как ёмкости для солярки и бензина — тяжёлые были, заразы, но что поделать. 

Были проблемы и нематериального толка. Помню, однажды я услышал чей-то крик. Выглянул в окно — в тот день над островом стоял густой непроглядный туман, ничегошеньки было не разобрать. Я решил, что это чукча кричит, зовёт кого-то. Или, быть может, меня зовут, потому что привезли что-то важное, а домик отыскать не могут. Избушка-то маленькая, так и теряется в тумане. Я бегал дураком вдоль озера часа два, крича и высматривая чукчей, пока не сообразил, что это не человек, а просто гагара раскричалась на другом берегу озера. Ну, думаю, совсем я умом тронулся, раз сам разорался диким криком и занимаюсь бестолковой беготнёй. А один раз и впрямь люди приезжали — российско-американская экспедиция. Их судно прибыло, пока я спал, ещё и пяти утра не было. Два человека подошли к моей двери, очень громко переговариваясь по-английски, и я сперва решил, что эти голоса мне чудятся, что я окончательно с ума сошёл. Я долго не отвечал, но оказалось, что это живые люди.

 

Я бегал дураком вдоль озера часа два, крича и высматривая чукчей, пока не сообразил, что это не человек, а просто гагара раскричалась на другом берегу озера

О семье и осторожности

Большинство биологов после студенческой практики по советской старинке устраивались преподавателями в университеты и школы. Но мне после Аракамчечена подфартило: мой старый знакомый руководитель-инспектор, узнав, что я в свои 19 лет один сидел на Аракамчечене и вёл вполне адекватные записи, предложил перейти к нему на работу. Благодаря этому я и попал на ту Чукотку, где сейчас нахожусь. 

Я влюбился в это место. Почти четыре года я проработал в Морской зверобойной инспекции на Мысе Шмидта. Потом перебрался в заповедник на остров Врангеля и оттуда не вылезал — только один раз, через два с половиной года, когда у нас на руках оказалась осиротевшая самочка-медвежонок. Вредная, кусачая — поросюха та ещё, и позарез нужно было договориться с голландским зоопарком о её переезде туда. Я довёз медвежонка до Москвы, но после вернулся.

Мне стукнуло 36 лет, пора было семью заводить. А все женщины, как назло, стремительно разъезжались из посёлка кто куда. Сбегали все. Когда я только приехал, жило 100 человек, а когда уезжал, осталось 14. Но в итоге я всё-таки женился, и сейчас у меня пятилетняя дочка — у неё есть любимая игрушка, белый мишка.

По работе у меня были и пафосные экспедиции на пароходах, но всегда случаются ежегодные полевые работы. Я больше люблю такие. У каждого ведь разный уровень бытовых потребностей: кому-то достаточно тёплой одежды и минимального набора еды, а кому-то подавай горячую воду. Поскольку я люблю работать один, у меня есть только одно правило — ничем не рисковать. Если случайно в одиночку подвернёшь ногу, тебе мало что поможет. Лучше не доводить до греха — ходить медленно, никуда не спешить. Всё стоит продумывать и любые действия совершать как можно более размеренно. С теми же самыми белыми медведями очень велик психологический напряг — постоянно надо контролировать поляну. Ни в коем случае нельзя ни одного медведя выпускать из виду, чтобы один из них тебя где-нибудь в конце концов не прижал. Однажды я был на полевых работах с одним товарищем, который не придерживался моих правил. Нам нужно было пойти набрать воды, а у колодца лежал белый медведь. Так товарищ и говорит мне: «Сейчас я этого медведя прогоню». А я говорю: «Тебе что, приспичило прямо сейчас воды набирать? Подожди, он сам уйдёт!» Этот дурак не понимал, что так и до беды недалеко. Зачем же лишний раз вступать с медведем в конфликт?

 

 

Об отношениях с дикими зверями 

 

В своё время мне пришлось расстаться с иллюзиями о том, что дикого зверя можно приручить. По молодости я, конечно, пытался прикармливать птичек, сусликов. Но дикому зверю это всегда во вред: очень близкое общение с человеком меняет его поведение. Да и какое удовольствие — вольного зверя посадить в клетку? Те же евражки: садишься, бывало, спокойно на пригорок, куришь, а они знай себе снуют вокруг — наблюдай сколько угодно.

Длительные взаимоотношения у меня были только с белыми медведями. Молодые звери особенно любопытны — всегда норовят сойтись с людьми поближе. Однако не нужно надеяться понапрасну и не стоит забывать лишний раз демонстрировать медведю, что человек агрессивен, что ты сам — хищник. Заигрывать с медведями и подпускать их к себе — во вред им самим. В следующий раз они безо всякого злого умысла пойдут в посёлок к чукчам, где их запросто застрелят, не разбираясь. Лучше всего, как бы тебе ни хотелось погладить дикого медвежонка, стараться не соблазняться.

В моей практике всегда находились звери, которые в меньшей степени испытывали страх, чем следовало бы, и постоянно тёрлись около человека. Такая история случилась с медведицей, которую мы прозвали Леди Гага. Знаю, что это псевдоним какой-то певицы, которую я никогда не видел и не слышал.
Но животное получило прозвище не благодаря сходству с ней. Эта медведица пришла к нам в разгар затянувшегося шторма с кровоточащей раной на плече. Видимо, в борьбе за моржовое мясо её цапнули собственные собратья. К нам она пришла прятаться. Чуть покажется белый медведь — она шмыг, и за наши спины, прямо как утки гаги, которые в поисках защиты от хищников гнездятся у жилища человека. С Леди Гагой дошло до того, что за угол, пардон, в туалет зайдёшь, а там она сидит, прячется от ветра или медведя. 

Такие звери, идущие на контакт, у меня на особом счету — в качестве моделей для фотосъёмки. Подписчики моего блога в «Живом Журнале» постоянно восхищаются: «Какие у вас, Анатолий, разнообразные фотографии медведей!»
Но ведь я не лезу к каждому медведю со своим фотоаппаратом. Разнообразную мимику, позы и композиции мне удаётся запечатлеть только потому, что я хожу к знакомым медведям, которые уже знают, кто я. У меня таких всего десятка полтора. Они могут заниматься своими делами, играя и кушая, совершенно не обращая на меня никакого внимания: не боятся, терпеливо держат нужную для фото дистанцию. К незнакомым зверям я вообще не подхожу, я их прогоняю, чтобы они видели и чувствовали с моей стороны опасность. Травоядные, да и вообще все животные, которые являются объектами питания хищников, обладают более сильным инстинктом избегания человека — они изначально жертвы, их снимать сложнее и менее интересно. Кроме того, они живут большими группами — бывает очень трудно отличить их друг от друга, нужно метить или каким-то особым образом запоминать. Ни к чему это. 

Так уж вышло, что мы со зверьём живём в одном большом пространстве и как-то вынуждены взаимодействовать друг с другом. Допустим, наблюдаешь в бинокль за моржами, а вокруг них снуют десятки медведей. Ты же не можешь оставить медведя без внимания? Иначе в любой момент рискуешь быть съеденным. Видя что-то незнакомое, хищник сразу должен определиться, еда ты или нечто опасное, что может кинуться и перегрызть ему глотку в любой момент. 

Помню, гуляя однажды по тундре, я на речке нос к носу столкнулся с волком. Я обрадовался, тут же давай фотоаппарат настраивать, а он раз — и наутёк. Так мы с ним вместе километров десять пробежали — вернее, он от меня убегал, а я догонял. Не подпускал, гад, на дистанцию хотя бы для мало-мальски приличного снимка.

У меня ведь, к сожалению, с волками довольно мало опыта. Другое дело — киты. Тут всё довольно однообразно: мы их только считали. Они приплывают, уплывают — трудно за ними наблюдать. Видишь фонтан, изредка — игры, когда они выпрыгивают из воды. Но такой доступности, как у моржей и медведей, которых ты видишь постоянно, с китами быть не может. Причём на фото обычно вообще не поймёшь, что там происходит. На лодке к ним не приблизишься: киты людей всё-таки побаиваются, китобойный промысел-то никуда не делся. Здесь есть простор для воображения, да и только. Зато я очень люблю птичьи базары. Правда, они бывают иногда на таких скалах, что залезть туда можно только с огромным трудом и осторожностью: нужны альпинистское снаряжение и верёвочные лестницы. Топорки и ипатки мне особенно нравятся: когда летает самец и ловит полный клюв рыбок, по возвращении обязательно кормит ими сидящую на гнезде самку. 

С Леди Гагой дошло до того, что за угол, пардон, в туалет зайдёшь, а там она сидит, прячется от ветра или медведя

Об отношениях с аборигенами

Я до сих пор общаюсь с одним чукчей — ему 74 года. Он, если я правильно помню, был главой сельсовета, когда мы познакомились. Но с тех пор коренные жители сильно изменились. Например, раньше было очень много женщин с татуировками на лицах, а сейчас таких единицы. Как-то видел в посёлке на крыльце какого-то домика старушку — она сидела вся разукрашенная и курила длинную медную трубку.

У чукчей свои дела: охота и прочее. Я подружился со многими из них. Начав интересоваться морскими млекопитающими, я понял, как важно узнавать о них из первых уст, от коренного народа, который испокон веков занимается медвежьим и другими промыслами. Причём у них свой язык. Раньше многие чукчи вообще не говорили по-русски, и я худо-бедно выучил чукотский язык за пару-тройку лет. По крайней мере, на бытовые темы, о тюленях, медведях и моржах поговорить могу. Прожив почти четыре года на охотничьей базе и вскрывая мёртвых тюленей бок о бок с чукчами, я вообще стал почти своим. Они забывали, что я русский: например, когда мы садились вместе играть в карты, они переговаривались между собой исключительно по-чукотски, и со мной тоже. Правда, на острове Врангеля, куда я через некоторое время попал, чукотский язык был не в ходу — им от силы владели два человека на весь посёлок. Хотя язык интересный. Каких-то крылатых фразочек и пословиц не помню, но скороговорку сказать могу. (Произносит.) Переводится так: «Гнилая кровь, дохлая ворона». А белый медведь по-чукотски — «умка». Однако никто так белых медведей не называет, разве что в отвлечённом разговоре. Если медведя убили или он пришёл в посёлок, о нём говорят «гынник», что в переводе означает «зверь». Считается, что называть зверя его настоящим именем значит оскорбить его дух и навлечь на себя неприятности со стороны хищника.

У чукчей одушевлено всё: каждый камешек, каждая кочка и ручеёк. Допустим, едете вы на собачьей упряжке. Остановились в каком-то месте — а вокруг весна, всё оттаяло, из-под снега бьёт ручеёк, и у каждой детали этого пейзажа есть своё название и свой дух. И каждого надо задобрить. Прежде чем самим пить чай, стоит разбросать кусочки еды по всем сторонам света для каждого духа, например. Кроме того, любое животное, которое убивали, раньше тоже кормили. Кусок себе — кусок в пасть голове убитого медведя.

 

О медведях

С медведями было связано много поверий. Но современное поколение уже относится к ним как к сказкам. Например, медведи считались воинами, которых дух рассвета выпускает на битву с закатом. Чукчи верили, что на Востоке есть страна белых медведей, а сами белые медведи — это просто другая раса людей в белых шубах. Причём медведь мог, по их мнению, запросто скинуть шубу и сесть с чукчей попить чаю у костра.

Сохранилось много сказок про то, как охотник женился на белой медведице, у них родились дети, а потом за медведицей со стороны её восточной родины пришли братья и забрали с собой. Череп медведя часто сохраняли в яранге, и считалось, что таким образом жилище защищено от злых духов. От волков и бурых медведей, впрочем, тоже сохраняли черепа, но к белому медведю было особое отношение.

До сих пор местные охотники, даже с высшим образованием, знают, что медведя надо задобрить — и этому не учат на словах. Дети чукчей, наблюдая за старшими, копируют их действия. Никто не садится и не показывает, как разделывать тушу или делать нитки из оленьих жил. Дети просто внимательно наблюдают и пытаются повторять за теми, кто умудрён возрастом и опытом. Я часто сталкивался с этой традицией молчаливого научения — и не в свою пользу. Когда я пытался что-то спросить о жизни и быте у чукчей, они мялись и не хотели рассказывать — потому что так не принято. Лучше самому поехать на охоту и всё посмотреть, а между делом прояснить детали на словах. Иначе не делается.

Нигде в мире охоту на белого медведя не запрещали, а у нас в 50-х годах коренному населению запретили. Я за легализацию охоты. Ведь, несмотря на запрет, убивать медведей никто не перестал. Просто если раньше охота была окружена огромным количеством традиций и естественных табу, да и зверю оказывалось уважение как существу, равному человеку, то сейчас это делается из-под полы, варварски, и для новых поколений белый медведь — просто мясо. Когда я в 90-х жил на Чукотке, в Москве министры рапортовали о том, как хорошо, что запрещена охота, а на Чукотке тем временем всем было до фени: там прямо посреди посёлка медведя разделывали чуть ли не каждую неделю. Меня спрашивали, почему я в милицию не звонил: так участковый стоит рядом и знай себе разделывать помогает. Они там в 90-е кормились за счёт медведя — в магазинах-то пусто было.

Всех этих зоозащитников я не люблю: они тычут в частности, но не видят общего. Жалость к конкретному зверю у них затмевает проблему вымирания целых популяций. Эффект для сохранения популяции даёт только запрещение или ограничение коммерческого промысла. Но запрет на традиционную охоту людям, которые веками этим занимались, вредит идее сохранения животных. У меня на этой почве постоянно случаются конфликты с разными зоозащитными организациями.

Медведи считались воинами, которых дух рассвета выпускает на битву с закатом. Чукчи верили, что на Востоке есть страна белых медведей, а сами белые медведи — это просто другая раса людей в белых шубах

О старости

В 2000-х появились деньги, и я стал чаще выезжать на московские конференции. Стали меня потихоньку узнавать. С начала девяностых я постоянно печатался в журналах — в «Вокруг света» и «Северных просторах», но потом, в нулевые, то, что я предлагал для публикации, стало для них почему-то «неформатом». Так я и перестал писать. С интернетом у меня было не очень, электронная почта еле ползала. Но в 2010-м мне его наладили и показали, как там всем пользоваться. Так я и завёл себе аккаунт в «Живом Журнале» — чтобы заниматься популяризацией науки.

В декабре 2015 года я стал безработным. А с 1 марта я дистанционно работаю старшим научным сотрудником Института биологических проблем Севера в Магадане.

Новый виток интереса к освоению Арктики привёл к тому, что в работе стало очень много политики, нужно постоянно искать компромиссы, а я этого в силу характера делать не умею и не хочу. Да и арктическая полевая работа с её неустроенным бытом, однообразным питанием и чрезмерными физическими нагрузками, конечно, сильно подрывает здоровье. Не зря люди, живущие и работающие на Крайнем Севере, выходят на пенсию на пять лет раньше, чем жители других регионов. У нас и надбавки «за вредность», и льготы. Я вот, к примеру, вроде и на природе, постоянно на свежем воздухе, а в каком-нибудь чукотском городе люди в разы здоровее меня. У меня дачка есть на маленьком островке — он всего четыре километра в длину. Там медведи, большое лежбище моржей — хотел бы на старости лет осесть там и дожить жизнь, но пока это несбыточная мечта.