Шепард Фейри: «Все лучшее американцы воруют у других, и я тоже» Интервью с художником и создателем марки Obey накануне открытия выставки в Москве

— Почему «Форс-мажор»?

— С одной стороны, в мире происходят вещи, которые никто не мог ожидать, к которым никто не был готов. С другой — вы сами можете создавать вещи, которые неожиданно становятся катализаторами перемен. В своих работах я обращаюсь к истории искусства и дизайна, а также к реакциям зрителя на искусство, которые принято считать типичными. Таким образом я выступаю против консерватизма восприятия, показываю, что мир — это постоянное изменение, что нужно быть гибким, чтобы релевантно реагировать на изменения среды.

— То есть форс-мажор как главная характеристика современности?

— Да, как-то так.

— Многие ваши работы, в том числе и московские муралы, вдохновлены советским авангардом.

— Лисицкий, Родченко, Малевич, братья Стернберги, которые создавали плакаты к кино, — они шли впереди своего времени. Также это Барбара Крюгер, Уорхол, Джаспер Джонс, ну и обложки к музыкальным альбомам.

Принципы дизайна, заложенные в конструктивизме, были специально разработаны для массового репродуцирования, так что это просто не может меня не вдохновлять.

В США люди очень лояльны к пропаганде, когда речь идет о рекламе, но очень боятся той же самой пропаганды, когда речь идет, например, о российской пропаганде. Я пытаюсь немного провоцировать публику, используя стиль русского авангарда, конструктивизма — это очень мощный способ привлечь внимание. Потому что есть страх этой эстетики.

Я как бы задаю вопрос: почему вы боитесь определенной упаковки, но совершенно не задумываетесь, когда речь идет о рекламе, заставляющей покупать продукт или идею, которая сама по себе нездорова? Это своего рода игра, основанная на столкновении образов двух культур — американской и русской. Притом что самая мощная эстетика такого рода была создана именно здесь, в России, между 1918 и 1935 годом. В своих работах я использую элементы ар-нуво, ар-деко, поп-арта, но вы по-прежнему можете увидеть ясное влияние конструктивизма — даже там, где нет звезд или каких-то лозунгов. Простые формы, базовые цвета и так далее.

— У вас довольно академический подход к стрит-арту, насколько важным было художественное образование? Ведь вы окончили две художественные школы — редкий случай для уличного художника.

— Да, я учился в Род-Айлендской школе искусства и дизайна (одна из старейших художественных школ Нового Света, среди известных выпускников которой — Дэвид Бирн и Джеймс Франко. — Прим. ред.).

Смысл образования как раз в том, чтобы позволить художнику увидеть вещи за пределами текущего тренда, смотреть на свою работу в более широком контексте и понимать идеи, которые развивали искусство. Сейчас можно легко обучаться в интернете, но для меня было важно даже не обучение, а нахождение в одной среде с другими учениками, которые происходили из разных слоев общества, из разных уголков мира, с другими эстетиками и идеями — такой тренировочный лагерь для художников. И творческая конкуренция, конечно. Если ты недостаточно хорош, ты вылетаешь.

Я отрицаю идею того, что художник — это человек, который сидит целыми днями с бокалом вина в ожидании вдохновения. У меня, скорее, подход атлета — того, кто сфокусирован на оттачивании своего ремесла, дисциплине, ежедневной практике. Я практикую каждый день.

— Кстати, на гербе Род-Айленда написано слово «надежда» (как на постере Обамы, который создал художник. — Прим. ред.) — это совпадение?

— Ха, я даже жил на улице Надежды в Род-Айленде, но это не было вдохновением для постера Обамы. Когда началась кампания Обамы, я сделал первый плакат, где было написано «прогресс». Но потом я общался с людьми из команды Обамы, они говорили, что основа его кампании — это надежда и перемены. Потому что без надежды люди не действуют, а без действия нет перемен. В этом смысле «прогресс» был уже как бы результатом действия, так что я решил изменить слоган на «надежду». Но опять же это было коллективное решение, не только мое.

— Давайте вернемся к вопросам образования. А как же уличные художники? Они ведь просто живут своей жизнью, тусуются на улице.

— Да, но они тем не менее постоянно практикуются. Они учатся не у наставников в школе, а друг у друга. Посмотрите на ранних пионеров граффити, например Dundee — он изобрел массу шрифтов и способов написания, которые до сих пор используются, сформировал облик дикого стиля граффити. Один человек повлиял на целый стиль! В своем роде это очень ценная школа народного искусства. И все же, если вы можете позволить себе школу, делайте это. Если нет — придумайте, как получить стипендию, в конце концов.

Очень многие крутые уличные художники — самоучки, никогда не посещавшие школы искусств, но мне это очень помогло. Хотя, конечно, я не считаю, что есть какой-то один способ стать хорошим художником, так же как не считаю, что есть только один способ делать хорошее искусство.

— Вы из Южной Каролины, консервативного штата, колыбели рабства. Как получилось, что вы стали убежденным леваком и героем панк-культуры?

— Поиск противоядия против собственного несчастья увел меня в неожиданном направлении. Я посещал очень консервативную частную школу, ходил в галстуке и был несчастлив, пока не открыл для себя скейтбординг и панк-рок. Рисовать я любил еще с детства, так что творческая среда панк-рока и скейтбординга стала моим убежищем. Родители давили на меня, и чем больше они давили, тем больше я восставал.

Из местной художественной школы меня выперли через год, так что я поступил в школу искусств в Калифорнии. Там я познакомился с людьми, которые придерживались других взглядов на политику и общество, и ущербность консервативных взглядов в духе Южной Каролины стала для меня очевидной — еще более очевидной, чем когда я жил там и слушал Dead Kennedys, Black Flag, Bad Brains.

В Калифорнии я открыл для себя хип-хоп — панк-рок для черных. Я слушал Public Enemy, и их идеи о расовой политике заставили меня задуматься о наследии рабства и расизма в США. Не то чтобы это было каким-то сокровенным знанием — многие люди предпочитают просто не замечать его, но я был тогда открыт ко всему.

— Почему вы предпочли Западное побережье Восточному? Почему не Нью-Йорк, где уличные субкультуры также процветали в то время?

— Я провел много времени в Нью-Йорке в 90-е, мой лучший друг жил в Нью-Йорке, туда можно было доехать за три часа из Род-Айленда. Как художник я начинал именно на улицах Нью-Йорка. Но Нью-Йорк — очень жесткий город, люди недружелюбны, враждуют, все дорого, так что, хоть мне и нравилась энергия Нью-Йорка, я чувствовал, что она мне не подходила. Я хотел жить в месте, где люди более внимательны друг к другу. «Fuck you, fuck you, fuck you, fuck you, fuck you» — вот это Нью-Йорк!

Мне предложили работу в индустрии скейтбординга в Сан-Диего. Моя полиграфическая студия в Род-Айленде терпела убытки, я был очень беден, так что, когда мне предложили работу, я немедленно переехал в Калифорнию. Скейтбординг в то время был очень важен для меня, а там я мог познакомиться со знаменитыми скейтбордистами, да еще и делать для них свое искусство. Кроме того, к этому моменту я заклеил своими плакатами все Восточное побережье — самое время было переместиться на Западное. Из Сан-Диего я мог за пару часов доехать до Сан-Франциско или недорого долететь до Сиэтла, так что я начал осваивать Западное побережье.

— Сколько времени у вас ушло, чтобы получить признание в тусовке уличного искусства?

— Я начал клеить стикеры 29 лет назад — когда мне было 18. Как-то мы поехали на автобусе в Нью-Йорк, еще когда я учился в школе искусств в Провиденсе, хотели попасть в музей Метрополитен. И вот из окна я увидел граффити на улицах Нью-Йорка и решил, что я не хочу в музей — я хочу погулять по улицам! В Провиденсе я знал всего пару человек, которые занимались подобным. Был один парень, который был знаком с Китом Харингом, у него в записной книжке даже был тег Кита Харинга!

Мне очень нравились граффити, но я все-таки не из Нью-Йорка, мне, скорее, нравилась энергия граффити, идея граффити — что можно выйти на улицу и что-то сделать. И никто не знает, кто это делает. Я напечатал глупую наклейку с гигантом Андре и поначалу просто раздавал ее своим друзьям-скейбордистам, а потом подсел на то, чтобы расклеивать ее повсюду. На выставке можно проследить дальнейшую судьбу этого образа — как я позднее включил его в свои плакаты и трафареты. Он превратился в прямоугольную иконку лица, напоминающую о том, что Большой Брат видит тебя.

Поначалу я никого не знал в тусовке граффитчиков, но постепенно начал встречать этих людей. Я клеил что-нибудь на улице, кто-то подходил ко мне и говорил: «О, это ты делаешь эти штуки?» А я такой: «Ну да, я». А он отвечает: «А я делаю вот это». А я такой: «Круто! Я видел твои штуки на улице!»

Так это начиналось, так я постепенно подружился со всеми. Едва ли я специально стремился к тому, чтобы стать частью социальной группы. Я делал это скорее из потребности пометить все вокруг, оставить свой след. Когда ты делаешь что-то и помещаешь это на улицы, когда люди видят это, жизнь становится не такой бессмысленной. Таким образом я сражался со своей экзистенциальной тревогой.

— У вас по-прежнему случаются проблемы с полицией?

— Да, меня арестовывали 18 раз.

— Последний раз, кажется, в 2016-м, в Детройте? Это ведь еще президентство Обамы было? Для нас это странно — если бы наш президент раздавал плакаты какого-то художника на вечеринках, у этого художника вообще не было бы никаких проблем.

— Вы имеете в виду, если бы это был художник, который сделал для Путина что-то вроде плаката для Обамы?

Видите ли, в США все очень децентрализованно. Что я выяснил про полицию США — она нанимает не слишком умных людей, чтобы не платить им много. Так что, если есть закон, который запрещает рисовать граффити или клеить плакаты без разрешения, в то время как происходят более серьезные преступления, они не упустят лишней возможности прижать кого-то к ногтю, посадить в клетку. Так что эта профессия требует этического пересмотра. Полиция все время стреляет в людей, особенно в тех, которые не белые. Парень всего лишь достает мобильник из кармана, а те уже стреляют. У меня есть работы, посвященные полицейскому беспределу — например, есть коп, который говорит: «Я надеру тебе задницу, и мне ничего за это не будет».

Это не просто панковская кричалка типа «fuck the authority», меня действительно беспокоит эта проблема. Это не так, как у вас, когда, скажем, был Сталин и всех отправляли в лагеря. В Штатах все не так централизованно, зато достаточно придурков, которые могут делать все что захочется.

— У нас сейчас активно продвигается теория «одного разбитого окна» в отношении уличного искусства.

— Да, это то, что Джулиани изобрел в Нью-Йорке.

— Множество граффити уничтожается на улицах Москвы, зато появляется масса санкционированных и политически правильных муралов.

— Да, кажется, я видел пару таких работ, но я не знаю язык, так что не смог до конца понять, о чем они. Вообще, я заметил, что Москва очень чистая. У меня было не так много времени, чтобы понять, что здесь происходит в мире граффити — я встретился с некоторыми местными уличными художниками, но языковой барьер… И бытовые ситуации, типа когда я вишу на стене и тут подходит кто-то и говорит: «Эй, мужик, я тоже рисую граффити!» В общем, я не успел толком разобраться, что здесь происходит, и все же я рад, что есть еще места, где я могу распространять уличное искусство. Мне предлагают больше стен, чем я могу сделать, и это круто. Для меня важно, чтобы моя работа была видна людям на улице, так что стены для меня важнее галерей.

— Вас не смутило официальное приглашение в Россию?

— Я специально выбирал неочевидные и с виду непротиворечивые сюжеты для своих московских работ. Но слоган «Искусство — не зеркало, отражающее реальность, а молот, формирующий ее» — это как раз о том, что, если тебе не нравится положение вещей, ты можешь использовать искусство, чтобы изменить его. Это напоминает слоган «Власть — народу».

Не думаю, что имело смысл говорить что-то типа «я не люблю Путина» и прочее, что могло бы насторожить власти. Это своего рода игра — как поместить свое высказывание таким образом, чтобы никто ничего не заметил.

Точно так же я не хочу, чтобы люди думали, что раз я приехал из США, то я согласен с тем, что говорит и делает Трамп. Если я могу быть примером того, что не все в Америке согласны с Трампом, это прекрасно. Путешествовать в этом смысле очень важно.

Я не боялся ехать в Россию. Многие мне говорили: «О-о, они будут следить за тобой, смотреть, какие сайты ты посещаешь!» А я такой: «Да вы что? Прямо как в США?»

— То есть вы все-таки думали о том, как избежать очевидного политического подтекста?

— Никто не говорил мне, что делать, я делал то, что мне хотелось, но я постарался быть умным. Для меня было важнее найти общее. Я не верю в коммунизм как в систему, которую можно насадить насильно, но я разделяю философию марксизма. Каждому по потребностям — это очень красивая философия. Но насильственное насаждение коллективизма не работает. Цитата Маяковского о том, что искусство должно быть везде, а не только в мертвых институциях вроде музеев, то есть на улицах, в домах рабочих, — я согласен с этой философией. Я хотел использовать эту общность в своих муралах.

— Какой плакат вы бы нарисовали для нашего президента?

— Однажды я рисовал Путина! В 2005 году для журнала Time, когда он был на обложке как человек года. Я не делал обложку — только иллюстрацию, которая была размещена внутри журнала. В статье рассказывалось о том, почему он стал таким важным человеком в России. Так что это не было каким-то политическим эндорсментом. У меня тогда не было денег, а это просто работа иллюстратора. Теперь я бы ни за что не сделал этого.

— Вы упомянули экзистенциальную тревогу и часто ссылаетесь на Хайдеггера. Вы чувствуете себя постмодернистским художником?

— Постмодерн может быть полезным инструментом для понимания того, как многослойны явления. С другой стороны, вот эта мысль о том, что все уже сделано, — она, с одной стороны, дает свободу, но с другой — делает человека ленивым. Ты вроде как можешь делать все что угодно без необходимости оценивать суть своего подхода.

Мне нравится, когда мои работы ненамеренно обнаруживают в себе противоречие, это создает внутренний конфликт, и в этом смысле я принимаю постмодернизм, демонстрирующий двойственность человеческой природы — в духе фразы «я миллион раз просил тебя не преувеличивать».

Помощники приносят Шепарду пиццу, потому что время, отведенное на интервью, уже истекло, и в плотном расписании художника сейчас — время обеда. Шепард зажевывает кусок пиццы и продолжает говорить.

У меня есть работа «Церковь потребления», там есть слова «подчиняйся» и «потребляй». Я сделал плакат, я продал его, и я прекрасно понимаю всю иронию ситуации: продать людям призыв не покупать. Не покупайте это произведение, если считаете, что здесь есть противоречие! Потратьте деньги на что-то, что считаете более значимым! Не покупайте в силу привычки покупать! Купите работу, если она что-то значит для вас, если вы повесите ее на стену со словами: «Я понимаю, насколько противоречиво и притворно человеческое бытие». Пожалуй, это и есть постмодернистский подход.

— В этом смысле ваш главный образ Obey сам по себе является чрезвычайно тоталитарным. Вы изобрели крайне могущественный и противоречивый бренд.

— Пожалуй, что так. Но большинство брендов стараются воздействовать на вас очень незаметно. Я понимаю, что коммерция — это современный универсальный язык, который невозможно избежать. Быть кем-то, кто участвует и критикует одновременно, — это очень постмодернистский ход, не так ли? Я говорю «подчиняйтесь», но подчиняйтесь чему? Большинство вещей не говорят «подчиняйтесь», они просто подталкивают вас к чему-то, что вы начинаете считать своей собственной идеей.

— Как в фильме «Чужие среди нас»?

— Да, именно, этот фильм и был моим главным вдохновением. Мода очень поверхностна, но ей не обязательно быть такой. Кто-то покупает мои футболки и мои плакаты, потому что знает мое искусство, другие идут в магазин и копаются в вещах: «Ralph Lauren, Tommy Hilfiger... А это что? Мне нравится эта штука с надписью „подчиняйся“!» И покупают футболку. Это бездумно, это следование модным трендам, но мой сайт, где человек заказывает футболку, может быть для него точкой входа в стрит-арт, в другую культуру. Сила дизайна еще и в том, чтобы влиять на общество. В конце концов, кто-то может просто сказать: «Ну и идиот же я, это было так глупо — купить эту футболку». И это будет круто!

Полное моральное устаревание станет успехом моей кампании. Если люди станут умнее, я найду, чем еще мне заняться.

— Ваша галерея в Лос-Анджелесе коммерчески не так успешна, как ваши футболки?

— Совсем неуспешна, но она вовсе не ради денег. Я зарабатываю деньги другими способами, в том числе чтобы иметь возможность поддерживать художников в моей убыточной галерее. Для многих галерея — это бизнес, но для меня это скорее шоукейс.

Конечно, мне хочется, чтобы галерея приносила деньги, потому что это будет означать, что художники зарабатывают. Но я не хочу выбирать художников, исходя из их потенциальной рыночной стоимости. Я хочу руководствоваться своим представлением о хорошем искусстве. Иметь галерею, которая не приносит денег, — это невероятная роскошь. Потому что такая галерея свободна делать все что угодно. Она располагается в одном здании с моей студией дизайна. Конечно, за аренду платит студия дизайна.

Если бы я хотел, чтобы галерея была успешна, я бы выбирал художников, которые хорошо продаются, они ведь тоже мои друзья и так же уважают мое видение. Я бы делал больше денег. Но я бы не мог показывать неизвестных художников, которым нужна помощь.

— Как вы находите их? Это все молодые уличные художники?

— Иногда я встречаю кого-то на фестивалях уличного искусства, куда меня приглашают сделать что-нибудь, иногда друзья советуют чей-то инстаграм. Если мне нравятся чьи-то работы, я могу запросто сам написать ему: «Привет, ты ведь еще не выставлялся в Лос-Анджелесе? Не хочешь сделать выставку?»

Иногда это люди, которые делали важные вещи раньше, но их так никто и не узнал или про них забыли. Я хочу показать их, это важно. Например, Джон ван Хамерсвелд, который сделал обложку «Magical Mystery Tour» для The Beatles, «Exile on Main St.» для The Rolling Stones, постер для знаменитого серферского фильма Endless Summer. Джон оказал на меня большое влияние, его рисунок Джими Хендрикса — я даже сделал свою версию в начале своей карьеры.

Мне всегда казалось важным, чтобы люди узнали о нем. Я сделал большой ретроспективный показ его работ в галерее шесть или семь лет назад. Он должен был быть очень коммерчески успешным, продавать свои принты, рисунки, но его просто не знают! У кого-то хорошо получается продвигать себя, у кого-то нет.

Еще мы продвигаем музыкантов, ставим сцену на парковке и организуем бесплатные концерты. Круто, что можно делать все это. Олигархи и богатые детишки могут и сами себя развлекать на свои деньги. Я много работал, чтобы быть там, где я есть, и теперь я хочу делать бесплатные концерты. Мне это нравится.

— Вы упомянули народное искусство в контексте уличного искусства. А фолк-арт — очень важная часть американского искусства. Не кажется ли вам, что стрит-арт — это и есть фолк-арт большого города?

— Урбанистическое народное искусство, да. Мой друг, тот самый, который был знаком с Китом Харингом, сделал серию таких футболок. Это не то чтобы распространенная идея, термин так и не прижился. Аарон Роуз, куратор Art in the Streets, в 1995 году организовывал выставку, которая также называлась Urban Folk. И это было уже после того, как мой друг сделал футболки. Несколько важных людей в индустрии разделяют идею того, что стрит-арт, создаваемый людьми без классического образования, — это и есть народное искусство. И я согласен с этим. Поэтому мне нравится панк-рок и хип-хоп. Создание новой музыки из старой музыки. За дадаизмом стояла мощная академическая выучка. Но сама идея коллажа, конвертирования старых образов в новые — это очень в духе народного искусства. Это практика народного искусства с идеями высокого искусства.

— Вы чувствуете себя американским художником?

— Конечно, я американец, и все, что оказывает на меня влияние, пропущено через фильтр американской традиции, но в то же время меня всегда интересовали вещи со всего мира. Но в работах Роберта Индианы, например, тоже заметно сильное влияние конструктивизма.

Я люблю многое в швейцарском дизайне, эстетику британского панка, то, что делал Джейми Рид для Sex Pistols. Я ищу крутые вещи по всему миру, но то, как я их использую, обусловлено моим американским воспитанием. Мое видение русского искусства — это видение американца. Все лучшее американцы воруют у других, и я тоже.

— Этот вопрос, скорее, уже из области авторского права...

— Я верю в авторское право и уважаю его. Но мое видение авторского права в том, что оно охраняет конкретные копии. Оно не охраняет вещи, которые мутировали и трансформировались, вернее, не должно этого делать. Так развивается культура — она всегда строится на прошлом опыте: трансформирует его и переносит в будущее.

Корпорации хотят контролировать образы — да в жопу их! Я трансформирую чужие образы в своих работах и чувствую себя совершенно комфортно. Чего я не делаю — так это не копирую. Проблема авторского права в том, что это очень черно-белое видение. Посмотрите на хип-хоп 80-х и 90-х, он весь состоит из семплов. И эти семплы не нужно очищать, потому что они слишком короткие — они не конкурируют с оригиналом. Я слушаю песню Public Enemy с семплом Джеймса Брауна, и это нисколько не умаляет моего почтения к оригинальной песне Джеймса Брауна. Они обе выигрывают!

— То есть ваша главная идея — семплирование?

— Часть моих коллажей — это действительно семплирование. Портрет Обамы (из-за которого на Фейри жестко обрушилась Associated Press. — Прим. ред.) основан на фотографии, но у нее есть свой уникальный характер и стиль. Я не считаю, что это область авторского права. Если бы я взял фото Обамы и просто поместил его на плакаты и футболки — это было бы нарушением авторского права. Но это совсем другое дело, когда фото перерисовано в авторском стиле. Обычно я все же стараюсь избегать проблем с копирайтом: договариваюсь с фотографом, использую старые снимки или просто покупаю права. Не все художники могут позволить себе купить права. Зато они не боятся стать банкротами!

— Вот эти фоны на многих ваших работах: многослойные коллажи из старых обоев, газет, старой полиграфии — зачем это?

— Мне нравится текстура, мне нравится что-то, напечатанное старыми аналоговыми способами. Когда печатный станок только был изобретен, он позволил распространять идеи, и теперь мы все обусловлены многочисленными слоями коммуникаций. Мне нравится, что моя работа здесь — это тоже слой, что можно как бы заглянуть под него. Что потом кто-то также может прийти и заклеить твою работу на улице — во всем этом очень много свободы.

— Нет ли какого-то хонтологического подтекста в этих слоях старых обоев?

— Я вообще-то не верю в призраков, но когда я смотрю на старые газеты и читаю о людях, которых давно уже нет, использую какие-то заголовки из прошлого, чтобы говорить о вещах, происходящих сейчас... Все эти люди или продукты, о которых сейчас никто и не слышал, — мне нравится идея неосознаваемых призраков истории.

Это не ностальгия по чему-то, чего я никогда не испытывал, скорее, это форма самоумаления, ощущения своей временности — может быть, все, что от меня останется, — это принт на улице, и вот однажды какой-то художник из будущего просто придет и наклеит свою работу поверх моей. А может, и нет.

— Вы видите какую-то новую надежду в американской политике? Берни Сандерс, может быть?

— Я делал принт для Берни Сандерса во время его кампании — это была самая продаваемая футболка! Но Берни Сандерс стареет. И, хотя он очень мне нравится, я не уверен, что он будет участвовать в следующих выборах. Хотя новые левые сейчас успешно подпитываются энергией протеста против Трампа. Но посмотрим, что будет на промежуточных выборах.

Проблема в том, что эта энергия манифестируется в медиа, но не в результатах голосования — какой в этом смысл, если люди не голосуют? Любой, кто говорит, что выборы — это пустая трата времени, мне не интересен. Люди чертовски тупые! Мы бы не дошли до того, что происходит сейчас в Америке, если бы люди просто ходили на выборы. Богатые и влиятельные составляют очень маленький процент населения. Но они используют свое влияние, зная, что только 30 % избирателей придут голосовать. Они побеждают из-за нашей лени, они знают, что наша апатия будет их союзником. А я хочу, чтобы наше участие было их врагом.

— Что вы посоветуете российским гражданам? Подчиняться или надеяться?

— Не нужно думать, что один человек не может ничего сделать, потому что из воли отдельных людей складывается воля большинства. Ни один даже самый репрессивный режим не может устоять против воли достаточного количества людей. Я не утверждаю, что российский режим репрессивен, я слишком мало знаю об этом. Но когда люди говорят, что ничего не имеет смысла, что влиятельные люди слишком влиятельные, — это просто оправдание страха и лени. Так что не бойтесь и не ленитесь. Включайтесь!

Шепарду нужно было возвращаться к работе, на прощание он достал из кармана пару стикеров с гигантом: один мы сразу же наклеили на ноутбук Парамонова поверх другой наклейки, которая, в свою очередь, закрывала фирменное яблоко. «Вижу, вы врубаетесь в мое искусство!» — рассмеялся Шепард. Все-таки у гиганта Андре действительно есть банда.